Не под силу была эта задача и футуристам, в рядах и под знаменем которых пришел в поэзию молодой Маяковский.
Не в пример акмеистам, целью которых было реформировать символизм применительно к новым условиям, футуристы пришли с кажущейся на первый взгляд крайне революционной целью — не только взорвать и смести со своего пути мертвые формы и догмы современной им поэзии, но и «сбросить классиков с парохода современности», чтобы, освободив себя от всех традиций и канонов прошлого, создать на голом месте свою «поэ зию будущего».
Футуристы вошли в поэзию шумно, с рассчитанной скандальностью. Они эпатировали читателя и слушателя максимализмом своих литературных манифестов, необычностью названий своих программных сборников («Пощечина общественному вкусу», «Взял» и т. д.), и «желтыми кофтами фата», и разрисованными лицами, и нарочитой скандальностью публичных выступлений. Декларативное заявление о том, что в строчках футуриста А. Крученых «дыр бул щур убещул» больше национально-русского, чем во всем Пушкине и Лермонтове, было заурядным ходом в их литературной полемике. И не было ничего удивительного, что в утверждении «планетар-ности», «всеобщности» своего течения талантливейший из футуристов, Велемир Хлебников, мог почувствовать и назвать себя «председателем земного шара».
Владимир Маяковский, как и другие его товарищи по группе, также эпатировал буржуа и желтой кофтой, и эстрадными сарказмами, и броскими стихами, вроде:
Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?
Как и у других его сотоварищей по группе, у Маяковского тех лет было повышенное чувство личности, продиктовавшее ему и трагедию «Владимир Маяковский», и такие лирические стихи, как «Себе, любимому, посвящает эти строки автор». В первых стихах Маяковского, напечатанных в программных футуристических сборниках, так же много бравады и декларативного преувеличения личности поэта, как и в других стихах этих сборников.
И при всем этом уже с первых шагов Маяковского в поэзии есть нечто отчетливо выделяющее его из шумной и разношерстной футуристической компании. Да, он вместе с другими футуристами сочинял и подписывал хартии «самовитого слова», утверждающие примат формы над содержанием. Да, он искренне ставил свою подпись под призывом «сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого с парохода современности». Да, в его стихах было выделено и подчеркнуто авторское «я»:
Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!
Да, в молодых стихах и поэмах Маяковского было много строк и образов нарочито, подчеркнуто огрубленных, натуралистических, рассчитанных на то, чтобы резко противопоставить их выхолощенному, бесплотному стиху поэтов старшего поколения и эпигонов. Да, в молодых стихах и поэмах Маяковского, в известной мере и в последующем советском периоде его творчества, гиперболизм образов достигал поистине космических масштабов:
Если б был я маленький, как Великий океан, — на цыпочки б волн встал, приливом ласкался к луне бы.
Но при всем этом, повторяю, уже в самых рапних, дореволюционных стихах Маяковского своеобразно и сильно зазвучали ноты социального протеста. Это определялось и характером его таланта, и особенностями его Гжографии, и впечатлениями революции 1905 года на Кавказе, и кратковременным, но активным его участием в работе московской большевистской партийной организации, и феноменально ранним развитием его политического сознания, наложившими неизгладимый отпечаток на всю жизнь поэта.
Подписывая формалистические декларации «самовитого слова», Маяковский-поэт в поэме «Облако в штанах», определяя для себя назначение новой поэзии, пишет:
Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей п соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать.
И разве не это же направление мыслей и чувств молодого Маяковского мы отмечаем, читая строки, адресованные «эгофутуристу» Игорю Северянину:
Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!
Маяковский писал как будто индивидуалистические строки «о гвозде в сапоге», но тут же рядом утверждал: мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Эго острое ощущение себя во всем живом, человеком среди людей, подсказало Маяковскому в глухое, но уже чреватое грядущей революцией время строки, ярко цодчеркивающие особый характер его «индивидуализма»;
Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча; я — где боль, везде; на каждой капле слёзовой течи распял себя на кресте.
Вчитайтесь, вдумайтесь, вчувствуйтесь в каждую строчку, в каждый образ поэмы «Облако в штанах», в сатирические «Гимны», вспомните исполненные острой сердечной муки и протеста антивоенные стихи поэта «Мама и убитый немцами вечер», строки поэмы «Война и мир» и другие, и вы увидите, что под пестрой оболочкой футуристических бравад под «желтой кофтой фата» неугасимо пылало сердце гуманиста, наполненное горячей любовью к человеку улицы, замордованному несправедливым общественным строем. Это была не элегическая, платоническая любовь прекраснодушного интеллигента к «малым сим». Это была активная, призывающая к действию, к восстанию любовь поэта-гражданина, поэта-революционера;
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы, как у каждого порядочного праздника — выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников.
Таких мотивов, такой революционной энергии не содержали в себе не только стихи рядовых «самовитых» футуристов, но и дооктябрьское творчество талантливого друга и соратника Маяковского — Велемира Хлебникова.
Разделяя теоретические заблуждения и дореволюционного и послеоктябрьского футуризма, Маяковский — поэт революционных предчувствий, — как огромный одинокий утес над цепью холмов, возвышался над духовной средой своих единомышленников. И не случайно, что его именем обозначена вся плодотворная новаторская работа по обогащению содержательных, формотворческих и языковых возможностей русского стиха в. предшествующие Октябрьской революции и послеоктябрьские годы.
Маяковский предреволюционных лет не был, конечно, пролетарским революционером большевистского склада. В его поэзии различимы и мессианская жертвенность, и анархическое, нигилистическое, огульное отрицание культуры прошлого, и утопичность идеала (финал поэмы «Воина и мир»), и ультрагиперболизм, и подчеркнутый натурализм образов и языка.
Сложные вопросы, поставленные действительностью, чреватой надвигающейся революционной бурей, не находят ясных ответов в душе поэта, оторванного от революционного авангарда народных масс. Это и определяет нарастание трагического начала в поэмах «Флейта-позвоночник» и «Человек». Но и в них, однако, все усиливаясь, продолжает звучать тот же мотив неиссякаемой любви к людям.
Я бы всех в любви моей выкупал, да в дома обнесен океан ее!
Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой — и солнца!
Если в предреволюционных стихах Маяковского все больше и больше усиливались трагические ноты, то после октябрьской победы рабочего класса начинает звучать боевое, призывное, мажорное начало, с особой силой выраженное в знаменитом стихотворении «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Заключительные строки этого стихотворения ложатся эпиграфом ко всему послеоктябрьскому творчеству поэта.
Новая боевая тональность звучит в кованых ритмах «Нашего марша» и «Левого марша». Солнечный свет гуманизма пронизывает лирическое стихотворение «Хорошее отношение к лошадям». Неистребимой верой в победоносное шествие революции насыщены и «ростинские» агитки Маяковского, и созданная им первая политическая советская пьеса «Мистерия-буфф».